За небольшой прихожей – огромная гостиная, лестница вверх, пустой камин. Стол, стулья, диван, барная стойка. Дверь на кухню. Высокие окна, закрытые шторами. Тут бы снимать драмы из жизни аристократии прошлого века: кремовые стены, деревянный пол цвета мореного дуба. Продуманная композиция картин, фотографий, мелких деталей, светильников и свечей. На камине отдельно от прочих помещалось фото: мальчик лет двенадцати, с широкой улыбкой, с открытым и счастливым лицом.

Эгле сделала шаг – ей хотелось посмотреть на это фото вблизи. Остановилась, опустила взгляд на свои ноги: мокрые ботинки с налипшим снегом.

Положила ключи на тумбу под зеркалом. Мельком увидела в отражении себя: больная, всклокоченная, с воспаленными глазами… И на лбу, кажется, написано: «Ведьма в розыске».

Она опустилась на стул у самой входной двери. Эгле не будет пачкать этот дом мокрыми ботинками. Эгле подождет.

* * *

Всю дорогу Ивга ждала, что кто-то из ее сопровождающих получит телефонный звонок и машина свернет по направлению к спецприемнику. Казалось, готов реализоваться кошмар ее юности – несвобода. Клетка. Она честно пыталась понять, жив ли тот липкий страх тюрьмы, который и привел ее когда-то на верхушку смерча; страх был, но другой. Будто в небе проворачивались колоссальные жернова, будто весь мир завис на единственной нитке, будто что-то огромное должно решиться сегодня, сейчас, а люди не имеют об этом понятия. Пока. Стоя на краю пропасти.

Ее высадили у калитки, и черная инквизиторская машина уехала, не оставив у дома ни сторожа, ни наблюдателя. Спасибо, Клавдий, подумала Ивга, и у нее потеплело в груди.

Одинокий след вел через заснеженный двор. Рифленые ботинки, небольшой размер. Ивга пошла по следу, нарочно громко потопала, отряхивая снег, повернула ключ в замочной скважине:

– Добрый вечер…

Гостья поднялась со стула: выразительное умное лицо. Сиреневые волосы до плеч – ох уж эта современная мода. Она нездорова, простужена. Очень устала. Ослабела. Голодна.

* * *

На пороге стояла его мать, рыжеволосая с проседью. Похожая на дикую лису, которая так и не стала домашней. Ведьма, тридцать лет живущая с Клавдием Старжем: глядя сейчас в ее глаза, Эгле поняла почему. Эта женщина лишена страха. Она вообще ничего не боится. Она видела кое-что такое, чего Эгле не может представить.

У Эгле был счет к этой женщине. Но сейчас Эгле полностью зависела от нее.

– Извините за вторжение, – сказала она, стараясь меньше сипеть. – Я не совсем понимаю, как я здесь оказалась.

– Вы здесь потому, что Мартин объявил вас в розыск, – спокойно отозвалась хозяйка дома, запирая дверь. – Это именно то, чего следует ожидать от Мартина.

Эгле передернуло:

– Простите, но вы сейчас не правы. Мартин… самый добрый человек, которого я встречала. И если он инквизитор, это ничего не значит… наоборот.

– Вы, кажется, сильно простужены, – сказала Ивга Старж. – Я покажу вам гостевую комнату, она на первом этаже, очень удобно. И посмотрю, что у нас есть из лекарств.

– Мартин стал инквизитором, чтобы спасать людей.

– Мартин стал инквизитором, – хозяйка дома сняла мокрые ботинки и в носках по гладкому полу прошла на кухню, – чтобы реализовать свое представление о добре и зле. Пожалуйста, входите. У нас тепло. Можете снять обувь, если мешает, а можете не снимать.

Эгле оставила ботинки у входа. Она не знала, куда себя девать.

– Я сперва думала… что у него была романтическая история в отрочестве. Девушка, которая ему нравилась, потом прошла инициацию. Поэтому он решил…

– Ничего подобного. – Ивга включила свет на кухне, Эгле видела только ее тень и слышала шаги. – Юношеский максимализм. И еще, конечно, желание стать таким, как отец, и заслужить его одобрение.

– Господин Старж… поддерживал его решение?

– Господин Старж сопротивлялся как мог. Поначалу. А потом… Мартин оказался очень талантливым в их ремесле. – Ее голос сделался ледяным. – А когда человек талантлив, он отдается любимому делу, считая его миссией. Мартин привычно решает за других, что им во благо, что во зло…

Эгле вспомнила первую встречу с Мартином в кафе: «А я здесь затем, чтобы вы не инициировались. Никогда». Ей очень не нравилось, как мягко и властно, как непреклонно Ивга отравляла ее своей правотой. Да, Мартин умел снимать с себя инквизитора вместе с плащом – но плащ из тех, что со временем прирастает к коже.

– Он уже готов был бросить это дело, – сказала Эгле дрогнувшим голосом. – Отказаться… выйти из Инквизиции. Я его… уговорила в тот раз, что… не надо.

– Вы переоцениваете свое влияние. – Ивга по-прежнему оставалась на кухне, что-то переставляя, включая и выключая воду. – Потом он все равно вернулся бы. Для него в этом смысл жизни.

Она остановилась в дверях с полотенцем в руках, по-прежнему прохладная и чуть насмешливая. Эгле поняла, что боится эту женщину куда больше, чем ее мужа.

– Можно личный вопрос? – Ивга чуть улыбнулась, будто спохватившись и желая теперь смягчить жесткость своих слов.

– Да. – Эгле съежилась.

– А как вы с ним близко… находитесь? – тихо спросила Ивга. – С ним же невозможно стоять рядом. Ведьме, я имею в виду.

– Я то же самое могу сказать про Клавдия Старжа.

Ивга моргнула. Окинула Эгле новым взглядом. Закусила губу.

– Я люблю его, – хрипло сказала Эгле. – Любила. Теперь, конечно, все по-другому… Он меня не простит, я, наверное… тоже. Когда я уходила, от него тянуло таким… будто…

– Холодом. – Ивга Старж содрогнулась, обхватив себя за плечи. Эгле почувствовала этот холод, как свой, и вздрогнула.

– Я тоже люблю Мартина, – сказала Ивга. – Хоть он в это не верит. Я потеряла его… но любить не перестала. Кстати, он объявил меня в розыск, как и вас.

И она оскалилась, будто лисица в капкане.

* * *

Поднявшись из подвала в кабинет, Мартин открыл платяной шкаф, где пылились черные мантии. Им было лет по сто. В зеркале на дверце шкафа Мартин увидел себя – в хламиде с накинутым капюшоном. С мутными глазами, запрятанными в прорези ткани. Надо было поднять правую руку и снять капюшон, но Мартину казалось, что тот снимется вместе с кожей и мясом.

Левая рука, пробитая серебряным кинжалом, болела теперь сильнее. Во время допроса он не чувствовал боли. Вся боль там в подвале была – ведьмина; Мартин стоял и смотрел на себя. Черный капюшон прилип ко лбу, пропитавшись холодным потом, но Мартин по-прежнему не спешил его снимать.

Он был уверен, что не узнает себя в зеркале. Откинул ткань, зажмурившись, сосчитал до трех и открыл глаза. Долго смотрел, пытаясь понять, что изменилось в его лице. Ведь не могло же оно остаться прежним. Ничто не могло остаться прежним.

Эгле. Мама.

От левой ладони поднимался холод. Мартин с трудом стащил с себя балахон; тот смердел пыточным подвалом, ведьмой и палачом. Сбросив его, Мартин ни от чего не освободился. Ему казалось, что от его одежды, лица и волос разит бойней на всю Одницу.